«Большие деньги сейчас сюда не ходят»: Игорь Рябенький о молодых бизнесменах и будущих проблемах
Анастасия Овчинникова
Nov 11, 2019«Материал впервые был опубликован на сайте Forbes.» Смотрите видео на канале Forbes: https://www.youtube.com/watch?v=Y2TJFSHmFqE&t=184s
Основатель и управляющий партнер венчурного фонда AltaIR Capital Игорь Рябенький по праву считается пионером венчурного инвестирования в России и СНГ. Одаренный математик пришел на этот рынок еще в 1990-е годы, с тех пор он дал жизнь десяткам стартапов, выросших в крупные бизнесы, и поучаствовал в мировой славе проекта Parallel Graphics. В 2012 году вместе с партнерами — владельцем Game Insight Игорем Мацанюком и сооснователем Mail Group Михаилом Винчелем — собрал фонд ранней стадии Altair.VC, который провел около 50 сделок, вложив более $15 млн. А в 2014 году Рябенький основал фонд Altair Seed Fund на $100 млн, среди инвесторов которого отметилась инвесткомпания Millhouse Capital, подконтрольная Роману Абрамовичу и Евгению Швидлеру. В интервью экономисту Андрею Мовчану для видеопроекта Forbes Capital Рябенький рассказал, как он подбирает стартапы для инвестиций, каковы отношения между венчурными фондами в России и можно ли стать глобальным проектом без офиса в Кремниевой долине.
Мой собеседник сегодня — это человек, чью фамилию я слышал в связи со словом «венчур» сотни раз в самых разных обстоятельствах. Каждый раз, когда в России упоминают венчуры, говорят про Игоря Рябенького. Игорь, добрый день. Добрый день, Андрей.
Я правду сказал — вы действительно ассоциируетесь в России с венчуром?
Я не проводил частотный анализ, но когда меня приглашают, не отказываюсь прийти в студию или в какие-то бизнес-сообщества поговорить про это. Кроме того, наверное, я один из немногих, кто профессионально продолжает заниматься венчурными инвестициями в России и, на мой субъективный взгляд, — успешно.
Давайте начнем с того, откуда всё взялось. Я знаю, что вы учились в Белоруссии…
Да, я родился в Казахстане, вырос в Белоруссии. Окончил Белорусский институт инженеров железнодорожного транспорта, учился на автоматика-телемеханика. После уехал жить в Мурманск, работал в конструкторском бюро. В 1988 году предпринимательство сделали не уголовно наказуемым деянием, а наоборот, поощряемым видом деятельности. В этот момент я начал заниматься первым предпринимательством и быстро влился в одну из первых российских multinational, скажем так, в области информационных технологий.
Нельзя было. Это же были 1980-е годы, а я, как говорится, «инвалид пятой графы». Я был победителем всех олимпиад по математике, какие только можно было придумать, но это не помогало, потому что для того, чтобы поступить на мехмат, надо было либо не быть евреем, либо иметь московскую прописку. Поэтому я заканчивал вуз у себя в городе. Конечно, это была гораздо худшая теоретическая подготовка, поэтому я потом себя в мире науки никак не пробовал. Я стал инженером-электронщиком, сам выучился на программиста, а потом приехал в Москву. В 1985 году я приехал поступать в аспирантуру Московского горного института. Будете смеяться, но мне прямо сказали, что, несмотря на блестящую работу и профессиональный задел, все-таки уже перебор евреев в этой аспирантуре и вообще не нужно…
А в Мурманске оказалось нужно.
В Мурманске этого не было, это тоже провинция была. Я спокойно, в общем-то, это воспринял — ну, не нужно так не нужно. А это как раз был 1985 год, Горбачев пришёл к власти, вдруг начало что-то меняться, и они меня начали искать. И уже я сам упирался, но все-таки в 1986 году я приехал и был зачислен в эту аспирантуру по своей специальности — автоматика-телемеханика. И я на ней просто прошел весь этот курс, пока в 1988 году не начал заниматься бизнесом и у меня уже просто не оказалось времени на это.
Это продажи компьютеров, я правильно понимаю?
Да. У нас был так называемый программостроительный завод, то есть мы занимались именно программами. Это была одна из первых фирм по разработке отечественного программного обеспечения, в ней были сильные ребята. Одним из самых ярких ребят, с кем довелось там познакомиться и поработать вместе, был Евгений Веселов. Он давно уже один из топов в Microsoft, очень яркий человек
Продажа компьютеров, конечно, тоже была, но нашей фишкой все-таки было программное обеспечение. А после этого, в начале 1990-х годов, компания плавно переместилась в Венгрию. Я уже сделал карьеру внутри компании и переместился за ними сначала в Будапешт, а в 1991 году, когда они перенесли штаб-квартиру в Вену, я переехал за ними в Вену. В 1993 году они перенесли штаб-квартиру на Мальту, и в этот момент я сказал «стоп» и уже на Мальту перемещаться не стал. Тогда мы уже договорились с партнерами, и я основал свою группу компаний UNIT в Вене. Это был июнь 1993 года, и следующие десять с плюсом лет были временем под знаком группы компаний UNIT.
А что делал UNIT?
UNIT в принципе, перебрал предыдущий бизнес. То есть у нас был софт, были компьютеры, но рынок был пустой, и мы делали еще какие-то вещи. Мы основали свою марку бытовой техники — это было тогда, в 1990-е годы: «UNIT — бытовая техника из Австрии».
В 1990-е же я попробовал делать первые венчурные инвестиции. Это было очень интересно, потому что когда я вдруг оказался во главе бизнеса, у меня был вопрос, как же построить эффективный бизнес, будучи ленивым человеком и не специалистом. Я придумал, что надо просто назначить сильных глав департаментов, замотивировать их — то, что в бизнесе называется опционной программой. Дать им какие-то деньги, то есть венчурные инвестиции, и пусть развиваются. Так примерно и сделали.
Порядка десяти направлений мы запустили, из них три не выжили, семь — выжили. Отличие от классического венчура, которым я потом стал заниматься, в том, что я, конечно, был гораздо больше вовлечен в каждый из этих бизнесов, и я во всех этих бизнесах имел контроль. А когда ты занимаешься классическим венчурным инвестированием, ты вовлечен гораздо меньше и не стремишься получить контроль. В венчуре сам проект принадлежит команде и команда его развивает, рулит им.
А можно дать определение венчура?
Венчур — это класс альтернативных инвестиций, высокорисковых, высокодоходных инвестиций, при которых инвестор доверяет команде проекта и помогает ей средствами, венчурными инвестициями, которые позволяют масштабировать проект и вывести его на новую высоту для последующего выхода.
То есть это какие-то инвестиции в акции компании на ранней стадии развития.
Есть разные инструменты. Изначально — да, это инвестиции в акции. Но на самой ранней стадии могут быть, допустим, классические конвертируемые займы. Или в последнее время, лет 5-7 назад, был изобретен гибридный инструмент, который называется SAFE — Security Agreement for Future Equity. То есть это некая расписка, что когда-нибудь ты можешь получить акции этой компании, если все будет хорошо. Почему это гибрид? Потому что, с одной стороны, у тебя и не акции, с другой стороны — и не долг. Это нечто, с трудом поддающееся классическому бухгалтерскому учету.
Когда я начал заниматься венчурным инвестированием, в 1994 году я встретил первую команду, которая не была у меня частью группы, которая мне понравилась, которая сказала, чем она хочет заниматься…
В России?
Да, это было в Питере. Там у меня была партнерская команда — компания, которая принадлежала моему приятелю. Я знал его команду. У него дела пошли плохо, было видно, что у него есть сильная команда, но он не может ее развивать. Мы поговорили, и они сделали как бы спин-офф от его компании, а я дал финансирование. И это получился один из сильнейших российских системных интеграторов. Они, слава Богу, по сей день там живут и процветают.
Потом последовала совсем уже классическая венчурная инвестиция — Parallel Graphics в 1998 году. Это была одна из сильнейших софтовых команд в России, и я к ним присоединился уже просто как инвестор. Потом у меня еще была финтех-компания в Австрии. И, в общем-то, все это оказалось достаточно интересным. Я набрался опыта такого, как быть в бизнесе и при этом не в бизнесе. И это мне потом помогло перейти уже к профессиональному венчуру в нулевые годы. Когда первые выходы были сделаны, я увидел, что это не только интересно, это еще и очень прибыльно может быть.
И когда я закончил свой роман с компанией UNIT, вышел из системного интегратора, продал акции финтеха и так далее, в этот момент возник вопрос: а что же делать дальше? Мне было около 50 лет, вроде как неохота было уходить на покой. Когда я насмотрелся на этот венчур, в конце 1990-х уехал на несколько лет в Нью-Йорк и попробовал сделать свой стартап.
А чем он был?
Он был, в принципе про единую информационную шину и про то, как организовывать взаимодействие между разными информационными системами — старыми, новыми, глобальными, локальными. Что сейчас пытаются сделать на блокчейне — это то, что мы тогда пытались сделать.
А там же монополисты играли против. Любая крупная компания-производитель оборудования хочет, чтобы шина была её и протоколы её.
Так и случилось, но вначале… Как и в любом движении, вначале есть эра демократии. И когда была эра демократии, был создан такой международный консорциум Oasis, под сенью которого разрабатывался международный стандарт. В нем участвовали все «монстры», такие как Microsoft, Oracle, SAP, Intel, и мы, и небольшая компания из Чехии. Это, конечно, было очень интересно и очень познавательно — прямо голова кружилась от того, какие мы вещи делаем. Но у меня не хватило понимания, что нельзя играть с «монстрами» в одну игру, потому что бюджет и возможности у нас разные. Те силы, которые мы прикладывали, для них были маленьким кусочком R&D. Потом, когда пошло движение, когда уже были выработаны механизмы, естественно, все они отошли от стандартов и сделали собственные шины. Стандартного решения так и не случилось.
Что экономически понятно.
Ну, это понятно экономически, а по жизни в тот момент мне было непонятно, потому что был создан консорциум, куда нас пригласили, где нас очень ценили. Нас ценили до того, что американский консорциум приезжал в Россию, где у нас разработчики, и делал свои совещания здесь, поскольку мы были сильнейшей частью консорциума. Конечно, у стартапера от такого голова не может не закружиться.
А что потом получилось? Я собрал в этом проекте очень сильных людей. Я вышел из проекта в конце 2004 года, и вот в начале нулевых они стали приходить за советом, потому что у них появились свои стартапы. Кто-то приходил за советом, кто-то потом стал приходить за деньгами. Вот это меня и толкнуло окончательно в сторону венчура. Вначале я им просто советовал, потом кому-то дал деньги — и понеслось, и я не заметил, как в течение 2011-2012 годов профинансировал 15 проектов. Часть из них оказались достаточно успешными для России.
А вот эту историю с собственным стартапом — ее можно считать самой неудачной из венчуров или есть что-то еще?
Из моих?
Да.
Ну, она не самая неудачная, но я ее считаю неудачной. Хоть деньги я и заработал, но очень скромные. Была такая компания, которая сама пришла к нам. Крупная публичная компания. Мне бы надо было задуматься. Компания называлась Purchase Pro. Штаб-квартира у них была в Лас-Вегасе. Меня это не насторожило. В итоге они оказались шулерами. Мы заключили с ними соглашение, начали на них работать, начали готовиться, а потом оказалось, что у ребят есть вывеска и натянутая биржевая котировка, а внутри ничего нет. Мы потеряли где-то год времени. Потом случилось 11 сентября, а у меня офис был в 800 метрах от эпицентра. А за ним пошел кризис доткома. Собственно, настроения продолжать бизнес в Америке не было. И мы вернулись в Россию и попытались приобретенные знания и технологии применить здесь.
В России мы уже не пытались выстроить компании по типу стартапа, устроили enterpise. Мы начали делать заказные разработки. Как раз начались программы «Электронная Россия» и «Электронная Москва», и мы в этих программах опять (столкнулись с трудностями) — юношеская наивность, хотя меня уже предупреждали. В начале всех программ есть конфетно-цветочный период. Тем, кто делает программы, нужны «мозги» со стороны, и они обнимают всех и всем рады. После того, как какие-то слова сказаны, написаны, основа сделана, они выкидывают (профессионалов) и идет обычное освоение бюджетов. Я тогда этого не понял сразу, но понял быстро. И когда в очередной раз мне сказали: «Смотрите, у вас все хорошо, вы написали все слова. Но вот есть там какая-то компания, она будет делать вашу работу, а вы им помогайте»,— я ответил, что тратить свое время на это мы не будем.
То есть до фазы «сесть в тюрьму» в результате вы решили не доходить?
Я про это тогда не думал, потому что мы нигде никому ничего не давали, ни у кого ничего не брали, все было белое, прозрачное.
Давайте поговорим просто про венчуры. Дальше, если я правильно понимаю, количество инвестиций увеличивалось, вы сделали первый фонд, второй фонд…
Да, после того, как я сделал 15 компаний и они стали заметны на рынке, начали поступать предложения взять деньги, поуправлять ими или стать управляющим какого-то создающегося фонда. Одно из предложений мне было очень интересно, это были прямо очень хорошие интересные ребята. И мы с ними сделали первый фонд.
Это не Millhouse был?
Нет, это был Игорь Мацанюк (владелец Game Insight. — Forbes). Это очень интересный предприниматель, мы с ним подружились. Сейчас он у меня уже не такой крупный партнер, как было вначале, но мы с ним очень хорошие друзья. И мы с ним сделали вот эту историю. Я считаю, она была очень значимой для рынка. Он мне сильно помог в том, чтобы из успешного бизнес-ангела я стал успешным венчурным инвестором. Мы сделали первый фонд Altair.VC. Это был конец 2012-го — начало 2013 года, и в течение 2013-го мы сделали много интересных проектов. А потом где-то с середины 2013 года мне стало понятно, что начинает рушиться эта система. То есть она сначала шла вверх, а затем стало понятно, что она начинает идти в обратную сторону в силу многих причин. И мы стали смотреть на международные рынки. У нас случилась одна из первых инвестиций в Израиль, потом еще парочка, потом мы стали смотреть на американские проекты. В результате у нас еще в рамках первого фонда появился десяток международных инвестиций. Оказалось, что и деньги наши берут, и экспертиза наша востребована. В 2014 году уже был сделан фонд с глобальным фокусом.
Первый фонд уже раскрылся? Он закончил свою жизнь?
Он не закончился, он уже окупился, но там есть еще ряд активов, которые сейчас продаются. То есть он активно ничего не делает, просто работает на выход.
А как работает этот механизм? То есть вы инвестировали средства фонда где-то 2,5-3 года?..
Да. А после мы начинаем его продавать. К 2016 году он у нас окупился. В принципе как всегда, поскольку очень много было посева, состоявшихся историй оказалось не так много, и несколько из них сделали прямо всю историю. В венчуре 10% проектов делают тебе всю историю фонда. А если ты набрел вдруг на «единорога», он один сделает всю историю фонда.
Это характеристика более-менее случайного процесса или вы говорите про портфель, который профессионально управляется?
Профессионально управляется. Случайно можно как много выиграть, так и много проиграть, но он не поддается вот этому распределению. А профессионально… Во-первых, есть распределение по рынку, и вот здесь я апеллирую к вашим словам, что там не надо инвестировать в венчур. Есть такая интересная история там — фондовый рынок против рынка непубличных акций. Ну, во-первых, понятно, что ни один портфельный управляющий не обгоняет рынок, потому что рынок эффективен.
По-разному бывает. Но в среднем — да.
Бывает по-разному, но когда Баффет предложил любому управляющему (который сможет обогнать доходность широкого рынка. — Forbes) миллион долларов, а сам просто покупал индекс S&P 500 — никто миллион забрать не сумел.
Я не знаю эту историю, но сам Баффет обыгрывал S&P 500 достаточно хорошо.
Он обыгрывал его для себя, а говорил про портфельное управление. Теперь возьмем за то же время, когда шло вот это соревнование, сравнение с рынком, доходность непубличных акций. Было исследование, которое показало, что рынок непубличных акций обыгрывал публичный рынок в среднем на 20%.
Только я не понимаю, как можно рынок непубличных акций оценивать.
По выходам.
По выходам? Выходы происходят у удачных компаний.
Нет, брали портфели фондов и считали. Причем интересно, что не только он обыгрывал на 20%, а была еще такая вещь, как… Она тоже поддается статистическому распределению. Получалось, что 10% самых успешных фондов забирали 90% этой прибыльности, и поэтому, конечно, есть вот это распределение, которое показывает, что не все фонды одинаково успешны. Часть фондов вообще находятся в зоне около нуля или ниже нуля, а самые успешные управляющие сильно обыгрывают…
Вот это очень важный момент, мне кажется. Потому что то же самое происходит и в портфельных инвестициях. Очень маленькая когорта забирает больше 100% прибыли по большому счету. Особенно в периоды падений. То же самое в венчуре. Или нет?
Нет, венчур, конечно, зависит очень сильно от фигуры управляющего, это правда. Я это узнал не когда начал заниматься сам, а когда мы уже стали, грубо говоря, исследовать и смотреть свои результаты. Это подтверждает нашу теорию, что рынок удается обыграть, если ты нормально занимаешься управлением, профессионально.
Если я хочу найти управляющего и дать ему деньги, чтобы он инвестировал в венчур, по каким приметам его искать?
Мне такие вопросы задавали. Я попытался сформулировать. Я думаю, первое — спроси его про его доходность. Второе — спроси у его инвесторов, что они о нем думают.
Спроси про доходность – это значит, он должен быть очень долго на рынке, потому что его фонды должны быть уже с какими-то результатами.
Нет, ну если вы хотите доверить деньги тому, кто только пробует, — конечно, это тоже ваше право, и все когда-то пробуют в первый раз. Но здесь уже другое. Мой любимый анекдот: «Вы умеете играть на скрипке? Не знаю, не пробовал». Сейчас, я вижу, создается много фондов, потому что много мальчиков из этих фондов ко мне приходят советоваться. Я всем советую, хотя потенциально они мне никакие не партнеры и мне не жалко поделиться экспертизой. Я вижу, что очень много управляющих появляется. Но страшно не столько то, что они не понимают, что такое рынок, — этому они научатся. Я сам, когда начинал заниматься, тоже ничего этого не понимал. Другое дело, что они не имеют никакого менеджерско-предпринимательского опыта — и вот это плохо. Потому что люди не понимают ни предмета инвестирования, ни как себя рынок ведет.
Кстати, я часто слышу, что далеко не все инвестируют в венчур, чтоб заработать. Есть тема вечной жизни, например.
Это импакт-инвестиции?
Импакт — это, скорее, институциональная история. Всем же известны эти проекты по вечной молодости. И очень серьезные люди давали большие деньги, потому что им жить хочется долго или вечно.
Есть один такой проект, в который все крутые люди проинвестировали. Они предлагают снять электронную копию мозга и загрузить его. И потом, когда уже будут штамповаться тела на конвейере, они его загрузят обратно, значит, и ты получишь вечную жизнь. И я знаю кучу людей, которые очень известны… Вообще это даже не инвестиции. Если хочешь это дело — платишь за билет $10 000 и за процедуру. Поскольку она один раз делается, человек реально умирает, потому что надо вскрыть мозг, поставить электроды, скачать эту копию, поэтому проверить, на самом ли деле это работает, — нельзя. Но куча людей эти билеты покупала, есть такое.
Многие, в том числе и я, иногда делают какие-то инвестиции, просто потому что понравилось идея. Я каждый раз, конечно, ставил прибыль во главе угла, но мне иногда просто история интересна и хочется поучаствовать.
Допустим, у нас в портфеле — я лично дал деньги, не стал давать из фонда — есть п
